При этом в основании Священства лежит вера – вера Откровения, вера Рождества и Воскресения Христова, а в основании Царства лежит – верность. Верность подданных.

Символично, что в основании Священства, и в основании Царства-Империи стоят очень схожие по душевному складу люди – «поверивший Богу», «доверившийся Ему» «человек Бога» Авраам – отец всех верующих, и «верный» троянский царевич Эней – праотец римлян, а значит, в некотором смысле и всех нас – как граждан и подданных Римской Империи в ее третьей и последней земной ипостаси.

В подданные же Первого Рима «записался» при своем воплощении сам Господь наш Иисус Христос, и с этого момента божественная благодать через Христа перешла на Рим, превратив его в мистический образ неразрушимого христианского Царства, – Вечного Рима. В этом царстве навсегда слились вера Авраама и верность Энея. Недаром Верность – с заглавной буквы – была древнейшим Божеством Рима. И пока вера и верность были основным фактором существования для «контрольного пакета» народа Римской Империи в каждой ее временной и пространственной ипостаси, Империя стояла несокрушимо.

Но здание, особенно грандиозное, стоит твердо, когда есть столпы, поддерживающие его. Стержневой фигурой имперской России, одним из ее столпов, позволяющим зримо различать ее контуры даже в нынешнюю эпоху вселенской катастрофы, стал Александр Сергеевич Пушкин. Не будет преувеличением сказать, что именно его творчество сохранило единство и преемственность Русской Истории, когда фактически запрещено было Священное Писание, а русская и мировая история переписывались под марксистские клише.

Официально нельзя было сказать доброе слово ни о Царе, ни о Боге. Но любой дошкольник, во всяком случае послевоенной поры, знал наизусть, что есть на свете чудесные города, где «блещут маковки церквей и святых монастырей», есть на свете «царство славного Салтана» и княжество славного князя Гвидона. И если «Царь дал слово», то ничто не может его нарушить.

Страна, ее народ и культура определяются и формируются языком. И если в основе языка старорусского, церковнославянского стоят грандиозные фигуры Кирилла и Мефодия, то честь создания русского языка нового времени принадлежит Пушкину. Именно он создал наш новый русский язык, считают наши ведущие литературоведы: «Пушкин – подлинный космос русской жизни (“Пушкин – наше все“, по известному определению Аполлона Григорьева) – впитал и, в свою очередь, насытил все ее сферы и стихии… Ощущение “божественной” природы пушкинского творения, конечно, прямо рождено и тем, что он дал нам слово. Истинно: “В начале было Слово и Слово было у Бога и Слово было Бог”.

Юрий Айхенвальд еще в начале прошлого века, утверждая абсолютную природу “бога” русской литературы Пушкина, комментировал ее библейским стихом: “Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных и привел их к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей”.

И резюмировал: “После Пушкина мир во всяком случае назван“». [Н.Н. Скатов].

Согласно древнему мифу, богиня мудрости Афина возникла в уже совершенно взрослом и мудром виде прямо из головы своего отца Громовержца Зевса. Иногда кажется, что как творческая личность Пушкин повторил путь Афины.

Уже первый юношеский опыт Царскосельского лицеиста привел в восторг патриарха нашей поэзии Державина, и строки из его Воспоминания в Царском селе:

по свидетельству Вадима Кожинова «почти через 130 лет после их рождения были начертаны на одном из наиболее широко распространенных плакатов Великой Отечественной войны».

Удивительно, что, проходя в своем обычном «человеческом», как у всех нас, развитии стандартные фазы детства, отрочества, юности и зрелости, со всеми присущими этим фазам особенностями, гений поэта жил во многом, как бы независимой от своего носителя жизнью. Двадцатилетний Пушкин мог «на бытовом уровне» по-разному относиться к царствующему монарху, и по-разному оценивать предшествующих, мог по-юношески вольнодумствовать.

Но уже в 1822 году Пушкин-историософ писал: «Петр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу …

Аристокрация после него неоднократно замышляла ограничить самодержавие; к счастию, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож, и образ правления остался неприкосновенным.

Это спасло нас от чудовищного феодализма, и существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян. … нынче же политическая наша свобода неразлучна с освобождением крестьян, желание лучшего соединяет все состояния противу общего зла, и твердое, мирное единодушие может скоро поставить нас наряду с просвещенными народами Европы.

Памятниками неудачного борения аристокрации с деспотизмом остались только два указа Петра III о вольности дворян, указы, коими предки наши столько гордились и коих справедливее должны были бы стыдиться».

Под этими словами Поэта мог подписаться бы и папа Царя Иоанна Васильевича Великий Князь Василий Иоаннович, изрекший чеканную фразу: «У Русского народа существуют три врага: Басурманство, Латинство и сильны люди своей Земли». И если первые два врага в этой формуле могли исторически варьироваться, то третий всегда оставался на своем месте, меняя, впрочем, также исторически, обличье и век от века понижаясь в качестве. Особенно моральном.

И далее Пушкин в той же работе продолжил: «В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своею папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению.

У нас, напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и Государем, как между человеком и Божеством. 

Мы обязаны монахам нашей историею, следственно и просвещением».

Невозможно отрицать, что Поэт долгое время, скажем так, неадекватно, относился к Государю Александру I, и позволял в отношении него сомнительные эпиграммы и прочие стихотворные выпады. Но в стихах, которые Пушкин ощущал, как грядущие в Вечность, строки о монархе всегда были достойны, как в совершенно гениальном на мой взгляд, «19 октября 1825 года»: …

А в последнем 19 октября 1936 года, не предназначенном даже для печати, Пушкин поднимается в оценке Императора Александра буквально до высоты эпоса: …

Последняя строка не окончена, увы! Но тучи, встающие над Русской землей, поэт узрел отчетливо.

В этом стихе удивительным образом встретились Царственных особы, сыгравшие каждая важную роль в жизни поэта. Понятно, что «новый Царь, суровый и могучий» – это Николай I, «личный цензор», и я бы дерзнул сказать, – старший друг Поэта, оставшийся верным его памяти и после трагической гибели.

Но надо отдельно сказать, хоть два слова о Той, чертог которой открыл для будущих лицеистов Царь – музе Пушкина, царице Елизавете Алексеевне. К переживаниям лицейских лет Пушкин будет обращаться всю свою жизнь. И главное из этих переживаний – Елизавета Алексеевна, любовь к ней.

Можно сказать, именно она способствовала пробуждению гения Пушкина. Великая Душа и душа Пушкина оказались рядом в нужное время и в нужном месте. Позднее Пушкин напишет:

Рукописи Пушкина и рисунки в них являют нам образы, в коих он черпал вдохновение. Среди образов в разные годы с завидным постоянством повторяется греческий профиль Елизаветы Алексеевны.

Но тема Поэт и Царь встает во весь свой масштаб начиная с Царствования Государя Николая I. Их знакомство состоялось 8 сентября 1826 года в Москве. Пушкина вызвали из Михайловского, родового имения матери, где поэт отбывал ссылку по указу предыдущего монарха, Александра I. Беседа с глазу на глаз продолжалась долго. Не обошлось без острых вопросов.

– Принял бы ты участие в событиях 14 декабря, если б был в Петербурге? – прямо спросил царь. Ответ был столь же прям:

– Непременно, государь. Все друзья мои были в заговоре, и я не мог бы не участвовать в нем. Одно лишь отсутствие спасло меня, за что я благодарю Бога!

– Я только что разговаривал с самым умным человеком России, – промолвил Император сразу после беседы. В свою очередь, Александр Сергеевич с радостию писал в письме, что был принят монархом «самым любезным образом».

Поэтическим итогом встречи стало стихотворение «Стансы»:

Как видим, Пушкин желает новому монарху идти по стопам его великого предка. Между поэтом и Царем установилась взаимная симпатия.

Император покровительствовал стихотворцу, неоднократно оказывая ему материальную поддержку, дабы поэт, занимаясь литературой, мог не заботиться о хлебе насущном. И поддержка эта была не малой: титулярный, якобы, советник Пушкин по личному указанию Николая получал жалование советника тайного: 5 000 полновесных имперских рублей в год.

Что, по минимальной оценке, соответствует 15-20 млн рублей нынешних.

Когда же Пушкин надумал жениться, а мать невесты, памятуя о давних конфликтах жениха с властями, опасалась отдавать дочь «за человека, который имеет несчастье быть под гневом Государя», Царь поручил передать ей, что Александр Сергеевич находится не под гневом, а под его отеческим попечением. 

Оставался верным данному слову и поэт. Интуитивный аристократический монархизм Пушкина с возрастом стал уже несокрушимым убеждением. Российское самодержавие несло в себе немыслимый для сегодняшних «духовно-свободных цивилизаций» заряд христианского идеализма и столь наивногов наши дни совестливого милосердия. Недаром Солоневич назвал Царское правление – «диктатурой совести».

О духовном смысле Русской монархии весьма точно сказал еще В.А. Жуковский, отмечавший, что идеальная, предельная суть самодержавия есть «правда, Божия правда – и более ничего. Смирение христианское есть венец Самодержавия; оно должно быть святейшею добродетелью Самодержца, понеже между христианами Он должен занимать ближайшее место к Богу Спасителю».

Гоголь вспоминал, «как умно определял Пушкин значение полномощного монарха! И как он вообще был умен во всем, что ни говорил в последнее время своей жизни! “Зачем нужно, – говорил он, – чтобы один из нас стал выше всех и даже выше самого закона? Затем, что закон – дерево; в законе слышит человек что-то жесткое и небратское. С одним буквальным исполнением закона недалеко уйдешь, нарушить же или не исполнить его никто из нас не должен; для этого-то и нужна высшая милость, умягчающая закон, которая может явиться людям только в одной полномощной власти… Государство без полномощного монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но, если нет среди них одного такого, который бы движением палочки всему подавал знак, никуда не пойдет концерт… блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного согласия!”…».

Пушкин-монархист, вопрошал в известном стихотворении «Клеветникам России»: «Иль Русского Царя уже безсильно слово?». Стихотворение это вызвало уже тогда явное или скрытое шипение доморощенных либералов.

С душевной брезгливостью отзывался Пушкин 1830-х годов о т.н. «демократии», замешанной на эгоизме с подспудным атеизмом. В одной из работ 1836 года («Джон Теннер»), касаясь сущности демократического «уложения», то есть правления в Америке, он резко утверждал, что среди «глубоких умов» прежнее, мало осмысленное уважение к этому «уложению, плоду новейшего просвещения, сильно поколебалось. С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. 

Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую – подавленное неумолимым эгоизмом и страстию к довольству-комфорту; большинство, нагло притесняющее общество… родословные гонения в народе, не имеющем дворянства; со стороны избирателей алчность и зависть; со стороны управляющих робость и подобострастие; талант, из уважения к равенству, принужденный к добровольному остракизму… такова картина Американских Штатов, недавно выставленная перед нами» [Пушкин, по счастью, помыслить не мог о ныне нагло притесняющем обществоменьшинстве, преимущественно розово-голубом!].

В те же 1830-е годы, – у нас есть все основания так считать, – добрые отношения Пушкина с Государем стали перерастать в тесное сотрудничество, которое собственно и стало основной причиной гибели поэта. Уже не один год и не один автор занимались тайной дуэли Пушкина, которую справедливо назвать заказным убийством. Целью его и было прекращение ставшего опасным для многих внешних и внутренних врагов России сотрудничества Царя и Поэта. Желающие могут легко найти соответствующие работы в инете. В основном они сводятся к двум версиям:

Первая – Пушкин был контрразведчиком, и вышел на неких тайных врагов Империи в высших кругах ее, которые и смогли его убрать.

Вторая – Пушкин становился слишком близким советником Императора, и начинал оказывать влияние уже и на политику Империи, в том числе и внешнюю.

Если мы примем во внимание, что, во-первых, есть данные, что канцлер Нессельроде был английским агентом влияния, для «отмазки» афиширующим проавстрийские симпатии, во-вторых, что «подметный диплом» ордена рогоносцев, ставший формальным поводом дуэли, практически 100% вышел из салона Нессельроде, а сами Нессельроде и Геккерны были свойственниками – можно привести и в-третьих, и в-четвертых, – то наиболее вероятной представляется версия вторая. Именно после гибели Пушкина начинаются особенно гибельные «ошибки» нашей внешней политики, начиная с отказа от Ункяр-Искелесийскогодоговора 1833 года, сделавшего Россию и Турцию фактически стратегическими союзниками. «Ошибками», приведшими в конечном итоге к поражению России в Крымско-мировой войне. Во всяком случае – поражению информационному.

Заметим, в скобках, что вопреки бытующему мнению, Пушкин сам на дуэль никого в этот раз не вызывал, тем более Дантеса. И в этом смысле слова, данного им Царю не нарушал. Вызов был со стороны Геккерна, отнюдь не старого 45-летнего мужчины, подставившего вместо себя чемпиона Сен-Сира по стрельбе влет и сходу.

Дантес просто сыграл роль «киллера» – непосредственного исполнителя убийства человека, который становился слишком опасным тем, кого мы называем для краткости «мировое правительство».

Вот так, и ничего более.

Честь имею.

Источник: ruskline.ru

.

.